190 лет назад в ночь с 14 на 15 октября, если по новому стилю, в Москве, в несуществующем сейчас доме, где-то рядом с нынешними тремя вокзалами, станцией метро «Комсомольская» и сталинской высоткой МПС родился Михаил Юрьевич Лермонтов. Кем...

190 лет назад в ночь с 14 на 15 октября, если по новому стилю, в Москве, в несуществующем сейчас доме, где-то рядом с нынешними тремя вокзалами, станцией метро «Комсомольская» и сталинской высоткой МПС родился Михаил Юрьевич Лермонтов.

Кем был этот человек по отношению к придуманному им Григорию Печорину? Зеркальным отражением? Антиподом? Отказаться от подобных «спрямлений» убеждали проницательные критики еще позапрошлого века. Да и сам автор: «Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!»

Но вот незадача. Сколько бы ни твердили учителя об образе «лишнего человека», обращаясь к подобным авторитетным свидетельствам, сколько бы школьных сочинений ни было написано на эту дежурную тему, а в ученических головах все время складывается почему-то отличный от учебников образ. Действительно героя. Действительно достойного подражания. И при этом неотделимого от самого Лермонтова.

Естественно, так бывает, если головы и укомплектованные в них юные мозги еще не окончательно искривлены сегодняшним виртуальным компьютерно-телевизионным пространством. В противном случае бывает совсем другое. Ну например: «Грушницкий хотел княжну Мери, а княжна Мери хотела Печорина, но сам Печорин никого не хотел, так как был лишним героем нашего времени».

Да, Лермонтов непросто согласуется с нашим виртуально-публичным временем. Хотя, конечно, попытки «приспособить» его строки к «злобе дня» и предпринимаются. Помните? Накануне первого ельцинского танкового марш-броска в Чечню в разных печатных изданиях замелькали строки из лермонтовской «Казачьей колыбельной песни»:

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал.

Кто-то тогда позаботился о назойливом вколачивании их в общественное сознание. А ведь строки эти совсем иначе звучат в контексте всей «Песни». Не говоря уже о контексте всего творчества Лермонтова, где «Герой нашего времени» открывается «Бэлой», до краев наполненной авторским уважением к характерам и человеческому достоинству тех самых горцев, которых нынче уничижительно называют «лицами кавказской национальности».

У него есть потрясающее по независимости от стереотипов своего века, по провидческому взгляду на будущие межнациональные соударения стихотворение «Валерик». Как офицер русской армии Лермонтов храбро сражался в бою у Валерика - реки Смерти - против чеченцев. Но вот что откристаллизуется потом в его памяти и стихах:

А там, вдали, грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы - и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек!

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он - зачем?»

Тут Лермонтов на главу Казбека выше тех, кто пытается приспособить его к своему нынешнему сиюминутному политиканству. Многих удивляет: как мог он в «Демоне» увидеть мир глазами человека, пролетающего над Кавказом на современном авиалайнере? Как мог этот совсем еще юноша, жизнь которого оборвалась в 26 лет, охватить Землю внутренним взором, свойственным скорее философам русского космизма на финише XIX века, предвосхитив планетарное, биосферное зрение Вернадского и Циолковского? И это на самом деле поразительно.

Но куда более поразительно другое. Как мог он предвосхитить то обостренное внимание к непредсказуемости и непознаваемости вселенной человека, личности, которое по праву связывается с именами Достоевского, Фрейда, Кафки, с достижениями психоанализа уже нашего, XXI столетия?

В общем-то ясно, почему Печорин с первого прочтения становится кумиром многих молодых сердец и умов, отношение которых к миру есть в большей степени взгляд внутрь, нежели окрест себя.

Внутренний кодекс чести человека, живущего своей потаенной духовной жизнью, до которой нет дела окружающим, которую он бережно охраняет от чужого вмешательства, от передачи прав на этот внутренний мир другому человеку, будь то любимая женщина или друг, - вот что уже более полутора столетия примагничивает не одно поколение на излете отрочества.

И тем не менее это, печоринское, наполнение, если бы им и ограничился подтекст «Героя нашего времени», никогда не дало бы лермонтовскому роману того глубоко народного течения, которое выносит его в океан мировой классики. Это течение возникает из действительного несовпадения личности Печорина и личности самого Лермонтова.

Хотя между ними много биографических пересечений, тем не менее в авторское мировосприятие входит и моральный суд над Печориным с высот той России, которая представлена в его творчестве Максимом Максимычем.

Моральной вершиной, может быть, всего написанного Лермонтовым стала сцена прощания Максима Максимыча и Печорина: «Давно уже не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, - а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости.

Да, - сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах, - конечно, мы были приятели, - ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!»

В том-то и дело, что не забывает старых друзей Печорин. Он и здесь остается самим собой. Просто в понятие это - «старый друг» - они с Максимом Максимычем вкладывают не имеющий общей меры, разный, взаимоотторгаемый смысл. И Лермонтов, принимая как личную судьбу Печорина, все же моральные критерии, прилагаемые к этой судьбе, воплощает именно в простых житейских правилах товарищества, исповедуемых бесхитростно и незащищенно тысячами, миллионами российских Максимов Максимычей.

Все это - «Герой нашего времени», «Родина», «Выхожу один я на дорогу» - завязано в один узел трагического двухлетия 1840-1841 годов. Это действительно вершина осмысления им ключевых понятий бытия: личность, народ, отечество. И тут все, говоря словами поэта иного, XX века: «Как это было! Как совпало…» Кремнистая дорога, по которой навсегда, навстречу своей смерти, уезжает от Максима Максимыча, больно его обидев, Печорин, совпала с прощальными строками самого Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит». Это же один и тот же кремнистый путь! И образ Максима Максимыча неуловимо, не буквально, но все же совпадает с умонастроением поэта в «Родине»:

У хронологии российской словесности немало магических, мистических даже цифр и дат, странных сближений, как сказал бы Пушкин. Вот и годы рождения и гибели Лермонтова зеркально отражают друг друга: 14-41 (1814-1841). И в этой зеркальности трагически предопределен уже не его, уже следующий век.

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
М.Ю.Лермонтов

Многообразие

Завораживающее это занятие – бродить после дождя по галечной косе. Весело блестят мокрые гальки – белые, серые, зеленоватые, красноватые… А у некоторых – иная стать. Они, как леденцы, светятся изнутри и как будто манят. И затягивает желание найти ещё один такой камушек, и ещё…

Это – халцедоны , довольно широко распространенные в природе скрытокристаллические минералы кремнезёма 1 . Часто заполняют они пустоты от газовых пузырей в застывших лавах, и поэтому обычны для областей, где когда-то, а может быть и совсем недавно, извергались вулканы – для Камчатки или Средней Сибири, для крымского Карадага или американской Монтаны. Разрушаются от времени скалы, а миндалины, высыпавшиеся из растрескавшегося базальта, подхватываются русловым потоком и катятся вместе с другими обломками, превращаясь в гальку, – сглаживаются природные неровности, оббиваются слабые, трещиноватые куски и выявляется наиболее крепкая и ценная часть. Река, видимо, не совсем согласна с «логикой» вулкана, и его изделие она переиначивает по-своему (но память о первом, «горячем», этапе жизни остаётся и проявляется в причудливости рисунка каменного нутра).

Человеку удобнее (да, пожалуй, и приятнее) иметь дело с продуктами речной обработки. Издревле ценились эти гальки как камнецветное сырье; именно в русловых осадках, а не в базальтовых скалах искали и добывали их. «Есть здесь реки, где водятся яшма и халцедон, возят их в Китай, и много от них прибыли» 2 .

Ювелиры халцедонами называют серые, зеленоватые и голубоватые камни; медовые, оранжевые, красные, коричневатые – сердоликами, сардами, карнеолами. Ещё во времена фараонов вытачивали из них скарабеев, изготовляли броши, серьги. Непобедимое очарование таится в лёгкой млечной дымке, подернувшей просвечивающее нутро камня. Особенно если весь он прочерчен четкой сетью концентрических полосок. Таинственный камень агат. Камень не редкий, но неизменно чарующий. В античном мире резали из него печати, геммы, кубки, и цена его временами поднималась весьма высоко.

Не менее известен кварц – кристаллическая форма кремнезёма. Он вездесущ и многолик: молочные глыбы в скальных развалах, белая галька в руслах рек, светлые пески на пляжах и поражающие воображение водяно-прозрачные кристаллы с блестящими гранями. Горный хрусталь – воплощённая чистота и совершенство.

В школьные годы посчастливилось мне побывать в Теберде, и там, в местном музее, я впервые увидел друзу горного хрусталя, занесённого сюда альпинистами со снеговой вершины. Необычайная чистота и прозрачность этих кристаллов покоряют сразу и навсегда. Древние греки отождествляли лёд-кристаллос – и хрусталь (отсюда и название). И в Средние века считали, что горный хрусталь – это нетающий лед горных вершин. Укрепляло это представление то, что добывали кристаллы высоко в горах, у кромки вечных снегов, из так называемых «жил альпийского типа». Кстати, именно в Швейцарии возник термин «хрустальный погреб» – раздув кварцевой жилы с кристаллами. В ХVII веке Р. Бойль, выявив различие между плотностью льда и кварца, показал, что это разные вещества. Позже это было подтверждено при установлении химического состава. Правда, в 30-е годы минувшего столетия Бернал и Фоулер пришли к заключению, что у молекул воды – кварцеподобная структура. Так что их близость может быть теснее, чем думалось лет сто или двести назад, и древние были в чём-то правы. Сейчас можно уверенно сказать – насколько вода является уникальной жидкостью – настолько кремнезём уникален как твёрдое вещество.

Кремнезём может быть и аморфным . Это – опал 3 – твёрдый гидрогель 4 кремнекислоты.

В 80-х попал я на заброшенную копь в Центральном Казахстане, где когда-то добывался огненный опал. Полазил по осыпающимся стенкам, порылся в отвалах. В основном, попадались светло-розовые, буроватые и желтоватые, похожие на пластмассу, мутные желваки и прожилки. Особого впечатления они не произвели, но две-три пригоршни я набрал и в лагере бросил в лужу, возле родника, чтобы отмякли прилипшие глина и мусор. Утром, придя умываться, я нашёл совсем другие камни: полыхающие оранжевые и несколько штук золотистых с лёгким молочно-голубоватым отливом и искрой внутри. Набрав воду, они обрели первозданную чистоту цвета и неповторимую «опаловую» игру, составившие славу этого самоцвета. Высохнув, они снова начали тускнеть и некоторые даже растрескались и рассыпались. Быстрое напитывание влагой некоторых опалов обычно сопровождается и быстрой её потерей на воздухе, что ведёт к разрушению камня. Во избежание этого опалы по несколько лет держат в земле или во влажной тряпке, медленно вырабатывая «привыкание» камня к чуждой среде.

Значительно более скромными выглядят кремни. Кремень – это смесь опала, халцедона, микрокристаллического кварца. Он невзрачен, но зато это самый крепкий камень из широкораспространённых, – так его характеризует В. Даль. Это символ крепости, основательности, надёжности. «Кремень», говорим мы про человека несгибаемого. Кремль-твердыня, по некоторым предположениям, – тоже от кремня.

Я помню, как школьниками мы собирали по оврагам кремушки-«сверкачи» и пытались высечь из них искру. У некоторых это неплохо выходило, они как-то чувствовали необходимую силу удара и угол встречи кремней. Дело это непростое и, видимо, нужен талант. Значительно легче высекать искру огнивом – старым напильником или специальным брусочком железа, кресалом. Кстати, выкресать огонь – одного корня с воскресать . И если человек – «древний замурованный огонь» 5 , то кремень, видимо, тоже 6 .

Фото: light2shine/Flickr.com

Стрела и талисман

Едва ли не первым минеральным сырьём, которое научился обрабатывать и использовать человек, были как раз кремнистые породы – кремни, роговики, обсидианы, яшмы… Человек нуждался в твёрдом и доступном материале для удовлетворения самых насущных нужд, а этот, из распространённых – самый крепкий. Кроме того, у кремней при сколе образуется острый режущий край. Поэтому – на протяжении тысячелетий их употребляли для выделки каменных орудий.

На Западе для всех этих материалов существует общий английский термин – flynt, применяемый к остаткам материальной культуры древнего человека. Флинт происходит от староанглийского flyht – полет, в связи с его использованием для наконечников стрел. И конечно же, не только в старой доброй Англии изготовляли их. «У дверей в своём Вигваме стрелоделатель работал. Он точил на стрелы яшму, халцедон точил блестящий» 7 . А кроме наконечников делали из минералов кремнезема резцы, скрёбла, лезвия ножей, топоров и кое-какие более мелкие вещицы.

Как-то июльским жарким днём остановились мы у Паноликского порога на Подкаменной Тунгуске, и, пока закипал чайник, я пошёл побродить по берегу. Порог здесь образован мощным жилообразным телом базальтов, перегородившим русло. Двести миллионов лет назад раскалённая лава прорвала осадочную толщу, и породы контакта «закалились» и превратились в роговик – крепкое кремнистое образование. Среди глыб и обломков песчаника, базальта, роговика моё внимание привлекли необычные камни размером примерно с кулак, по форме близкие к многогранным пирамидам. Уже в Москве я узнал, что это – нуклеусы (ядрища), куски кремня, от которых отжимались отщепы – пластины для изготовления каменных орудий. Видимо здесь, у месторождения кремня, располагалась в древности и мастерская по его переработке. А два нуклеуса были совсем мелкими (с фалангу пальца): один из ярко-жёлтого кремня, другой из сердолика. Бороздки – тонюсенькие, ровненькие, аккуратненькие. Каковы же были отщепы!

Выделка орудий позволяла удовлетворить самые насущные потребности человека. С их помощью он агрессивней врезался в плотный окружающий мир, теснее сливаясь с ним и обеспечивая себе более уверенное и надёжное существование. Копьём он поражал оленя, при помощи ножа обдирал его, шкуру мездрил скребком, дерево обрабатывал рубилом. Орудия обеспечивали его пищей, одеждой и кровом. А куда же шли эти маленькие и изящные пластиночки цветного кремня? Не на топор же, да и на наконечник не пристроишь. Скорее всего, это были украшения. Неужели же украшаться также важно, как добывать пищу или защищаться от стужи?

Тысячи лет прошли-протекли над этой землёй. Мало что изменилось за эти годы. Так же, как и сегодня зеленовато светилась волна в пороге, так же пьяно – скипидаром и багульником – пахла тайга, так же дико и печально кричала желна на сухой лиственничной вершине. Так же всё это волновало и томило душу древнего нашего пращура, и вместо привычного тусклого, серого роговика выбирался камень цветной и прозрачный, и обрабатывался он тщательнее обычного… Ну, конечно же! Не было это «украшением» в нашем, сегодняшнем понимании. Украшалась святыня, и камень, тем самым, вводился в новое состояние – он имел на себе «отблеск» святости. Теперь и другой подобный камень уже не был «просто камнем», а становился предметом священным и мог быть использован в качестве амулета. Более того, обычные орудия – те же наконечники, уже не были «просто орудиями». Сакрализировалась вся эта сфера жизни, и каменный топор становился предметом культуры, ибо почил на нём отныне отсвет культа.

Да и не было отдельных периодов – «технологического» и «сакрального». Мы мысленно разрываем живую историческую ткань на отдельные логические куски и размещаем их во времени, в соответствии с логической последовательностью. А, на самом деле, человек извечно существует как культурное существо. Священнодействие – это не «наворот» на технологический процесс, а наоборот реальный глубинный смысл хозяйственно-экономического, да и логико-понятийного, взаимодействия человека и мира. «Культура не может не быть сакральной, а зародыш культуры таится в недрах личности, без него человек – не человек. Это дано ему сокровенным образом» 8 .

Аметист. Фотография: OliBac/Flickr.com

Влекут нас красивые камни. Любуемся мы ими, приносим домой, кладём на полку или подзеркальник; даже, по мере способностей и возможностей, пытаемся обработать. Вносят они ощущение праздничности, торжественности в наш быт и как будто напоминают о чем-то. И сильнее трогают душу не глухие – цветные, а прозрачные – самоцветы. Видимо, как-то это связано с нашей тягой к свету. Ощущая его внутри себя, мы устремляемся к его проявлениям, и обретаемый светящийся камень – символ этого внутреннего движения.

В дебрях Колумбийской сельвы затерялось маленькое племя – десана, сохранившее до сего дня архаическую культуру своих предков. Базовым элементом их культа является существующий вечно «Отец-Солнце». Это Солнце не совсем небесное светило. Скорее – это творческое начало. Будучи невидимым, познается оно через благотворное воздействие исходящего от него света. Для племени десана душа - это светящийся элемент, обладающий способностью, в свою очередь, излучать свет, дарованный Солнцем при рождении человеческого существа. Когда душе угрожает опасность со стороны магических сил, на помощь ей приходит шаман, знания которого являются частью солнечного света 9 . В этом сюжете ясно видны черты многих солярных мифов, принадлежащих человечеству. Но при этом в ритуале имеется одна особенность, – каждый шаман носит на шее кристалл желтого или белого кварца, символизирующий в этой мифологии созидательные силы.

Вообще-то минералы кремнезема – не из самых драгоценных самоцветов (не алмаз, не рубин, не изумруд и не сапфир), но они всегда занимали своё почетное место среди них. В первую очередь, это – опалы, аметисты, цитрины (фиолетовые и желтые хрустали), цена которых временами поднималась неслыханно высоко. Сенатор Ноний, владевший уникальным опалом, предпочёл бежать из Рима, бросив всё своё имущество, но спасая камень, к несчастью приглянувшийся Антонию. Самые знаменитые камни получали собственные имена и, украшая престолы, троны, короны, митры, становились видимыми знаками власти духовной и светской. Они – достояние истории. Наиболее известный аметист увенчивает корону британских королей. И в короне царицы Ирины Годуновой были очень крупные густо-фиолетовые аметисты.

Безусловно, чем самоцвет крупнее, прозрачнее, ярче – тем он дороже и «важнее». Но странная штука – природный камень. Лет тридцать назад, на выставке в Манеже, попался мне на глаза маленький гарнитур – кулон и серьги. Назывался он – «Осень». Камень был выбран совсем неказистый – щёточка серо-голубого аметиста, да ещё с жёлтыми пятнами ржави, и был он оправлен в светлый металл с голубоватой побежалостью и бурой патиной. Ощущение осеннего вечера, осенней грусти, шедшее от украшения, было живым до озноба. Заслуга художника здесь очевидна, но ведь и камень, вот этот, конкретный, невзрачный на первый взгляд, сыграл свою роль в создании шедевра. Что-то есть в самом материале камня, что как бы рвётся из него наружу, и может быть уловлено встречным движением человека.

Минералы кремнезема на протяжении всей истории использовались в качестве магического средства, – для разрушения вредоносных чар, оберегая их носителя от сглаза и порчи, принося удачу и содействуя в различных начинаниях.

Аметист, в Древней Греции посвящённый Вакху (А-methysios – неопьянённый), до сих пор является символом благочестия, и трезвости. Его предпочитают носить духовные лица. Более того, перстень с пурпурным аметистом входит в число обязательных атрибутов кардинальского облачения. Агат кладут в изголовье спящего – для озарения в сновидениях. С помощью хрусталя, символизирующего чистый ум и совершенное знание, очень многие пытались угадывать грядущее или даже управлять волшебными силами.

Глубокий интерес к магическим свойствам камней прослеживается на протяжении всей истории, но уже с античных времен упорно проявляется и желание как-то рационализировать эту сферу, объяснить языком позитивного знания вещи может быть и ощутимые, но трудно формулируемые.

И наука нередко преуспевает в решении подобных задач. С незапамятных времён минералы кремнезёма используют в качестве лекарства – настаивают и пьют при разных немощах. В настоящее время природа их биологической активности получила вполне рациональное обоснование. Установлено, что кристаллический кварц всегда покрыт плёнкой аморфного кремнезёма, который собирает на своей поверхности воду, внешне не видимую. Такая поверхность способна сорбировать полимеры, в том числе белки. На белковом субстрате селятся бактерии. Продукты их жизнедеятельности, энзимы, способны угнетающе воздействовать на вирусов. Так что фармацевтические свойства кремней – это частное проявление антивирусной активности бактерий, их населяющих. Стоит добавить, что приём внутрь небольших количеств аморфного кремнезёма – безвреден. Но когда кремнезём вводится в тело не через пищевод, а иначе – неизбежно отравление. К заболеванию силикозом приводит вдыхание кремневой пыли. Крайне вреден и кремнезём, попадающий в открытые раны. Его частицы, поглощенные макрофагами, активными чистильщиками организма, убивают клетки макрофагов; кремнезём накапливается там, где это совсем не нужно, что приводит к поражению жизненно важных органов.

Столь внятное научное объяснение воздействия минералов кремнезёма на здоровье человека получается далеко не всегда. Яркий пример – сердоликотерапия. Сердолик изгоняет лихорадку, исцеляет раны, укрепляет зубы – утверждается в старинных лапидариях (книгах о целебных свойствах камней). Лечение сердоликами иногда дает весьма впечатляющие результаты, а вот научное объяснение их пока что не получено. Попытки объяснить их естественной радиоактивностью камней потерпели неудачу, так как проверочные исследования радиоактивности не обнаружили. Да и другие предположения пока что не подтверждены, а феномен, тем не менее, существует, и по-прежнему используем.

Есть и ещё менее понятные способы применения этих камней.

Сохранилось множество прозрачных, полированных шаров, выточенных из целых кристаллов горного хрусталя – магических кристаллов , вглядываясь в которые, люди пытались разглядеть неясные образы будущего.

Ещё более загадочными выглядят кварцевые черепа, попавшие в европейские музеи из Центральной Америки и с Аппенин. Самый известный был обнаружен на Юкатане, на руинах древнего города майя в 1927 году. Он в точности повторяет размеры человеческого черепа. Глубокие глазницы его сияют при малейшем попадании на него света, а укреплённая на чувствительных шарнирах нижняя челюсть – шевелится при самом лёгком движении воздуха. В последнее время появились сообщения, в которых юкатанские черепа объявляются фальсификатом. Эти утверждения, конечно, требуют тщательной проверки, но сама возможность подобной подделки указывает на наличии острого интереса к существованию подобных артефактов. Череп как символ смерти фигурирует почти во всех человеческих культурах, но в центральноамериканских у него особенно «ёмкая» роль. В мифах народа киче, обитавшего в лесах горной Гватемалы, череп, как некая матрица, сохраняет и передает образы богов, помогая, в конечном итоге, осилить им могущественные демонические силы преисподней 10 .

И, конечно же, – кварцевый.

Перед ним, во мгле печальной, / Гроб качается хрустальный, / И в хрустальном гробе том / Спит царевна вечным сном. Мы чувствуем в этом образе ледяную зеркальность не смерти даже, а некоторого летаргического состояния, способного не столько «обездвижить» живой организм, сколько каким-то образом законсервировать, сохранить его форму. Действительно, кремнезём обладает странной способностью «запечатывать» мимолетные облики давно исчезнувших существ. Трудно даже примерно оценить, сколько древнейших форм жизни дошло до нас только потому, что недолговечные костная ткань, хитин, древесина были многие миллионы лет назад замещены «вечным» кремнезёмом.

В начале пятидесятых многие московские переулки были ещё мощены булыжником. Как-то, второклассником, идя в школу, я увидел на поверхности булыжника спираль крупной раковины. Что окаменелости существуют, я уже знал, но что мне так повезет я, конечно, не рассчитывал. После уроков, в одиночестве, вернувшись к заветному булыжнику, я расковырял гвоздем окружающий грунт, и, в конце-концов, извлек его. Ощущение счастья было столь сильным, что случай этот – запомнился. Вспоминая его теперь, я думаю, что этот окремнелый аммонит был, пожалуй, первым вещественным знаком грядущей судьбы.

Люди с давних пор по-своему используют это «консервирующее» свойство камня, запечатывая резными сердоликовыми, халцедоновыми и агатовыми печатями важные документы и письма, содержание которых они хотели бы сохранить в тайне. А иногда такой предмет использовался в качестве оберега–талисмана, сохраняя уже не послание, а самого носителя.

Милый друг! От преступленья
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!

Эти слова вызваны к жизни сердоликовым перстнем-печаткой, подаренным А.С. Пушкину Е.К. Воронцовой. Поэт, не снимая, носил его всю жизнь и на смертном одре завещал В.А. Жуковскому. Восемьдесят лет бережно сохранялся перстень, но в безумном весеннем Петрограде семнадцатого таинственно и бесследно исчез.

Объявится ли он снова? Бог весть. Где-то в тёмных глубинах бессознательного прячется ещё не открытое знание об этих камнях. В глубоких недрах планеты скрывается его материальная подоплёка.

Кремнистый путь

Если взглянуть на глобус, первое, что мы видим, – это зелёно-бурые пятна континентов и голубые – океанов; суша и вода. Разница идёт глубже: в пределах континентов и океанов – разная кора. Земная кора – крайне неоднородный слой, лежащий над таинственной мантией, состоит из двух частей: «толстой» континентальной и «тонкой» океанической. Кора как бы плавает на поверхности мантии. Континенты – айсберги, высовывающиеся над поверхностью на первые километры, и погруженные на 30-50 км, а океаны – льдины, суммарной мощностью (вместе с океаническими водами) до 10 км. Континентальная кора состоит из двух слоев: нижнего – «тяжёлого», базальтового, и верхнего – «лёгкого», гранитного. Верхняя континентальная кора носит название «гранитной», потому что её средний состав примерно отвечает составу этих пород.

«Сильные», по меткому выражению академика Н.В.Белова (с большим зарядом при малых размерах), катионы четырехвалентного кремния, стремятся быть подальше друг от друга и потому «раздувают» стеклоподобную сетку магмы; в ней создаются «полости и каналы», укрепляемые ионами металлов, прежде всего, кальция и натрия, наиболее «подходящими» под их размер. Поэтому и кремний и кислород «стараются» связаться с металлами, и только когда их уже не хватает, они образуют собственные соединения. Граниты со всей своей многочисленной «роднёй» – это главные магматические породы, содержащие в больших количествах кварц.

Земля – единственная планета Солнечной системы, обладающая развитой континентальной корой. Поэтому, несмотря на широчайшее распространение кремния и кислорода во Вселенной, минералы кремнезема вне Земли – редкость. Кварц, столь обычный для нас, практически отсутствует в лунном грунте и в метеоритном веществе (кроме, пожалуй, загадочных тектитов). Поистине, кремнистый путь, – это наш путь, путь землян. Верхняя континентальная кора со всеми особенностями ее состава – это то образование, на котором протекали значительнейшие стадии эволюции земной жизни. Здесь, на континентах, появились птицы, млекопитающие, человек. А своего рода символом верхней континентальной коры являются, конечно, граниты.

Древнейшие граниты возникли, как принято считать, в результате плавления на мантийных глубинах и «всплывания» более лёгкого вещества. Впоследствии они служили главным источником формирующихся осадочных пород. Разрушенные граниты, перенесённые водными потоками и переотложенные в морях и озёрах, преобразовывались в песчаные и глинистые толщи. При внутрикоровой переплавке этих осадков, вновь образовывались граниты. И «сюжет» этот, с некоторыми вариациями, неоднократно повторялся в геологической истории. В результате, на Земле возникло великое множество разновозрастных и разнообразных гранитоидных пород. Но, несмотря на многоликость, отражённую во многих десятках собственных имён, всё это – граниты.

Граниты-граниты. Что за чудесные это породы! Выведенные на поверхность Земли и освободившиеся от огромного напряжения покрываются они трещинами, подчёркивающими весьма выразительным образом внутреннюю структуру вызревшего в недрах массива.

Скалы чуть шершавые, но удивительно приятные на ощупь, а уж ходить по ним, просто наслаждение – поверхность твёрдая, ровная, упругая. Выровненные пологие площадки – проявление типичной именно для гранитных массивов матрацевидной отдельности… Скачешь по этим «матрасам», в тщетной надежде набрести на чудом сохранившееся пегматитовое гнездо с чёрными хрусталями-морионами и не заметишь, как начнёт темнеть. Оглянешься – далеко внизу зажглись и сверкают огоньки селения. Вечерний холод уже охватил долину, а здесь, наверху, тепло и просторно. Нагретые за день скалы не спешат отдавать тепло, лёгкий ветерок насыщен запахом чабреца, а каменный матрас, весьма уютен.

Ползают по небу спутники. Звёзды, не мигая, разгораются в вышине.

Веки тяжелеют. Звезды внезапно оживают, шевелятся, растут. И уже во власти первого сна происходит таинственный спуск в какие-то подземелья, и здесь обнаруживаются груды чудесных сверкающих кристаллов хрусталя, не обретённых наяву.

«Сюда, в утробу земли, собираются и звездные токи, огустевшие в драгоценные камни. Тут-то, под пещерными сводами сердца, и воссияет Звезда Утренняя» 11 .

особенности интертекстуального диалога-палимпсеста*

Что шепчешь ты, что мне подсказываешь,

Кавказ, Кавказ, о что мне делать!

Борис Пастернак

Спать охота - чтобы дуб склонялся,

Сергей Гандлевский

Часть I

М ихаил Гаспаров, обращаясь к лермонтовскому восьмистишию Горные вершины (1840), обнаруживает интонационное, ритмическое, тематическое и смысловое движение текста Гёте в русской поэзии XIX-XX вв. Начавшись практически сразу, в 1848 году Розенгеймом (Тяжела дорога - Камень да песок. Ну, теперь немного, путь уж недалек…), это движение получает перманентный характер в силу целого ряда причин. Одна из них - экзистенциальный и таксономический характер концепта путь , приобретающий у Лермонтова качество некой универсальной мыслеформы , вбирающей в себя множество вариаций выражения трансцендентальной сути Поэта и его Пути.

«Горные вершины», как своеобразная контаминация стихов Гёте и Лермонтова, в ее непрерывном движении сквозь субстанцию русской поэзии, не раз оказывалась центром спонтанных и в то же время закономерно возникающих поэтических диалогов, точнее - Диалога, длящегося на протяжении всего пост -лермонтовского времени. Его участниками становились самые разные поэты, зачастую не пересекающиеся ни в каком другом поэтическом континууме. Когда же речь заходит о стихотворении Выхожу один я на дорогу , многократность обращений к его глубине просто поражает и заставляет осмыслить происходящее.

Умноженное слово , единство ушедших, грядущих и вечных поэтов (С. Сутулов-Катеринич) есть закон существования Поэзии во все эпохи ее существования. И всякий раз действие этого закона обнаруживает себя во всей своей полноте и многогранности, когда идет речь о поэтах-гениях. В случае с Лермонтовым его действие имеет результатом постоянно развивающийся , многоуровневый диалог-палимпсест, создаваемый поэтами на протяжении последних двух веков. Особая роль в этом диалоге отводится метафоре кремнистый путь , не только отсылающей к поразительному ночному откровению поэта, к которому отечественная поэзия возвращается вновь и вновь, но и демонстрирующей проявление поэтического метасознания со всеми его особенностями.

Георгий Яропольский, «Кремнистый путь. Венок строф» - единая кладка обратимых времен , поэзия о поэзии. В 2014-м году «Венок…» воспринимается своеобразным подведением итогов неуклонного развёртывания лермонтовского текста Пути - как экзистенциального, философско-творческого концепта и главных констант жизни-творчества Поэта и Поэзии per se . Он обретает форму интертекстуального диалога, поэтической амальгамы, превращающейся в некий явственно различимый Мироустроительный Текст, энтелехией которого и является жизнь умноженного Слова , рожденного единством ушедших, грядущих и вечных поэтов. Как тут не вспомнить строки И. Бунина: нет в мире разных душ и времени в нем нет. Как справедливо замечает Юрий Перфильев, «все стихи прошлого, настоящего и будущего - фрагменты бесконечного стихотворения, принадлежащего всем поэтам Земли. Вместе с тем нет ни одного истинного поэта, который не вычеканил бы себе свой символ. … Привязанность к слову не менее таинственна, чем любовь или какое-нибудь другое обличие путаницы, именуемой жизнью. При этом важна не сама тайна, но путь ее постижения» .

Н е имея цели дать исчерпывающий ряд обращений к кремнистому пути , отмечу, что даже своего рода пунктир, который прочерчивается в моем сознании - А. Фет, И. Бунин, М. Волошин, В. Хлебников, В. Ходасевич, С. Есенин, В. Маяковский, Г. Иванов, О. Мандельштам, Б. Пастернак, А. Тарковский, А. Кушнер, Б. Рыжий, С. Гандлевский, С. Сутулов-Катеринич, Дж. Кошубаев, Г. Яропольский - свидетельствует о том, что это не одиночные экзерсисы вариаций на заданную тему , но некий единый текст , части огромной партитуры , центром которой и является текст-матрица Выхожу один я на дорогу . Это не требующая особых доказательств демонстрация закона поэтического диалога-палимпсеста - закона смысловой и образной концентрации Слова, его постижения, вне зависимости от законов времени и пространства.

Поэзию всегда питали и питают метаморфозы бытия, отечественную - особенно: в силу совпадения онтологического закона языка, в котором Стихи и Стихии слиты воедино. Поэзия, по мысли С. Сутулова-Катеринича, это неразлучница вечности, собеседница истины . В хороводе эпох она стремится не только к решению эстетической, но и онтологической задачи - жизни повторённого, умноженного слова, его отзвуков и новых обертонов; к выявлению мироустроительного существа поэтической рефлексии в целом.

Как нежишь ты, серебряная ночь,

В душе расцвет немой и тайной силы!

О! окрыли - и дай мне превозмочь

Весь этот тлен, бездушный и унылый.

Какая ночь! алмазная роса

Живым огнем с огнями неба в споре.

Как океан, разверзлись небеса,

И спит земля - и теплится, как море.

Мой дух, о ночь! как падший серафим,

Признал родство с нетленной жизнью звездной

И, окрылен дыханием твоим,

Готов лететь над этой тайной бездной.

Поэзия темна, в словах невыразима.

Как взволновал меня вот этот дикий скат.

Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,

Пастушеский костер и горький запах дыма!

Тревогой странною и радостью томимо,

Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!»

Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,

И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

Сергей Гандлевский, размышляя о мироустроительности поэзии в эссе «Метафизика поэтической кухни» в книге «Сухой остаток», приходит к следующему выводу:

Каждый, кто отдавал искусству время и силы, знает, что искусство - это устройство. Причем не произвольное, а согласованное с мироустройством.

- Стихи - древняя катапульта гармонии, выносящая поэта на творческий, авторский ярус мира… - Искусство и есть один из наиболее приемлемых способов существования истины, во всяком случае, по эту сторону жизни» .

С ама лермонтовская поэтика изначально это поэтика отклика, многократно повторяющегося эха, диалога с пре- текстами европейской и отечественной поэзии… Переводы, подражания, мотивы; Шекспир, Гёте, Байрон, Шенье, Шиллер, Мур, Мицкевич, Зейдлиц, Гейне… Борис Эйхенбаум лаконично именует это искусством сплава : «Увидеть чужое, чтобы осознать свое».

Как известно, художественный текст постоянно находится в процессе движения и генерирования новых смыслов . Это доминирующий аспект той работы, которую он выполняет в системе культуры, следуя закону поэтического палимпсеста , в котором предшествующие строки не смываются , а проступают как водяные знаки на письме. Кремнистый путь Лермонтова, становясь одной из экзистенциальных и таксономических основ его поэтической вселенной, получает в этом контексте особый статус. При этом пред - и пост -тексты диалога с Лермонтовым читаются как последовательное, многоуровневое развитие поразительной экзистенциальной парадоксальности сопряжения и сопереживания эпох , многомерность контекстуальных связей (Михаил Эпштейн).

В данном контексте стихотворение Сергея Есенина Песни, песни, о чем вы кричите (1917-1918), с выражаемым в нем желанием поэта научиться вплетать в свои кудри голубого покоя нити ; желанием быть тихим и строгим , способным научиться молчанию звезд и сбирать на дороге колосья в обнищалую душу-суму становится, условно, первой репликой века двадцатого в рассматриваемом диалоге-палимпсесте. Однако хронология в подобных случаях обнаруживает свою неспособность быть безупречным критерием поиска, поскольку путь поэтов, по мысли Марины Цветаевой, связывать развеянные звенья причинности . И когда в любовной лирике Маяковского появляется тишь, в которой хочется говорить векам и мирозданью , желанье, выраженное языком кремня и воздуха Мандельштама, удивляться не приходится. В зеркальной галерее Георгия Иванова Лермонтов пребывает как постоянно существующая возможность и готовность к над -временн’ому воплощению и движению по Пути Поэтов, как безупречный поэтический камертон. Думается, было бы достаточно одной Грифельной оды Мандельштама, чтобы могучий стык звезды с звездою , кремнистый путь из старой песни стали еще одним пред -пост- текстом в гипертексте кремнистого пути.

Трагический конец пути поэта в самом бесповоротном, безысходном смысле мы находим у Арсения Тарковского -

Люди предали мальчика этого

И, застреленный на поединке,

Мокрый, мертвый, лежит он в ложбинке,

Словно битая птица в корзинке…

Но в этой реплике-провокации, реплике-боли погибает человек, но не поэт. Он же, решительно отправленный Георгием Ивановым, в век двадцатый, выходит на дорогу, серебряными шпорами звеня , становясь подлинным героем нашего времени . Однако гораздо раньше Велимир Хлебников с его красивой смертью на Машуке , со смертью железного стиха, облитого горечью и злостью , превратил смерть в преодоление смерти, когда, смертью смерть поправ ,

В Небесах зажглись, как очи,

Большие серые глаза.

И до сих пор живут средь облаков,

И до сих пор им молятся олени,

Писателю России с туманными глазами,

Когда полет орла напишет над утесом

Большие медленные брови.

С тех пор то небо серое,

Как темные глаза.

Рассматриваемый диалог-палимпсест имеет ярко выраженный метатекстовый, аналитический уровень, на котором Слово Поэзии, так же как и реки Пастернака, не мыслит врозь, а поэтическая вселенная непредставима без Кавказского Геликона и Лермонтова. И обращение поэтов Кавказа к пути Поэта и Поэзии есть нечто само собой разумеющееся - noblesse oblige в самом точном и благородном смысле. А посему остановимся на некоторых особенностях осмысления кремнистого пути в диалоге Сергея Сутулова-Катеринича, Джамбулата Кошубаева, Георгия Яропольского.

Сергей Сутулов-Катеринич

Поручик, ногу в стремена! Дуэли - истовы.

Ты виноват, что семена стихов убийственны.

С. Сутулов-Катеринич

П ожалуй, своя Таблица Периодических Прозрений есть у каждого поэта. Одно из таких прозрений - Ангелы и снегири рифмой крестили Кавказ - можно назвать краеугольным камнем кавказского катехизиса Сутулова-Катеринича. Александр Карпенко, в предисловии к двухтомнику С. Сутулова-Катеринича «Ангел-подранок» (2014), справедливо замечает: «Индивидуальное часто проявляется в поэзии С-К как историческая и судьбинная память» . Эта память - основа поэтического сознания и самостоянья Сутулова-Катеринича. Судеб кульбит, эпох гамбит - неизменный предмет и аксиома самоиска , в соответствии с палиндромом Андрея Вознесенского. Он стремился и стремится превозмочь пространство ритмом , будучи абсолютно уверенным в том, что из рифмы Время прорастает. С-К вновь и вновь проверяет именами времена и делает акценты на пируэтах соответствий .

В стихотворении «Кавказ-2013: две с половиной цитаты над пропастью» система поэтических координат задается-акцентируется уже в названии. Более того: поэт особо оговаривает коллективное авторство в примечании - А. Пушкин, М. Лермонтов, Б. Пастернак. И это естественно, ведь зазеркалье времен для Сутулова-Катеринича - несомненная данность:

Исправляя гримасы пространства,

Исполняя смертельный кульбит,

Трубадуры сминают тиранство

И срывают планеты с орбит.

В «Кавказе…» Сутулова-Катеринича возникает плотное историко-географическое и поэтико-культурное пространство, позволяющее говорить о единой кладке времен и их обратимости , а далее естественным образом проступают явственные очертания поэтического тезауруса Лермонтова - дорога, путь, Бог, небеса, сердце, любовь, отчизна, бездны - и несомненные контекстуальные связи с лермонтовской поэзией Кошубаева и Яропольского:

По горной дороге, возможно, ведущей к угрюмому грозному Богу,

Я шёл осторожно - кочевник, безбожник… А пропасть, которая справа,

До боли сжимала уставшее грешное сердце, которое слева…

Кавказ, что мне делать с чужими стихами, орлами, парящими справа,

И славой чужой, и печалью чужой - над закатом, зарёю, золою,

Над безднами, помня ушедших, грядущих и вечно живущих поэтов?

Особо отметим отсылку Сутулова-Катеринича к Борису Рыжему - мальчонке , который способен продлить строчку из ущелий Дарьяла к отрогам Урала - и его «Вопросу к Музе» (1996). Уральский поэт выступает здесь его еще одним собеседником истины в союзе-диалоге ушедших , грядущих и вечных поэтов :

По горю, по снегу приходишь в прозрачной одежде —

скажи мне, Эвтерпа, кому диктовала ты прежде?

Сестрой милосердья вставала к чьему изголовью,

чей лоб целовала с последней, с прощальной любовью?

Чьё сердце, Богиня, держала в руках виновато,

кто умер, бессмертный, и чья дорогая вдова ты?

В чьих карих, скажи мне, не дивные стлались просторы —

грядою могильной вставали Уральские горы?

Единая кладка времен Сутулова-Катеринича обнаруживает вертикаль и горизонталь, материальность и бесплотность, веру и безверие, высоты и бездны, парение и падение, славу и бесславие, прошлое и грядущее во всей их неразрывности, потерях и обретениях, равно как и поразительную, немыслимую на первый взгляд экзистенциальную парадоксальность единства поэтов - вне традиционного деления времени и пространства. Позволю себе авто цитату: «Для С-К нет самодостаточности безусловного и условного, земного и небесного, яркого и тусклого, патриотического и космополитического, сектантского и экуменистского, сакрального и профанного, инфернального и эфирного. Это - поэзия дополнительности, особой сочетательности, арт-произвольности, тотальной эклектики, в которой «зарождается свобода» 8

А в остатке сухом - вместо рифм обречённых -

Оседающий холм и гранитная проза.

Эйхенбаум Б. Юношеские стихи. Вопрос об иностранных «влияниях»… Из книги: Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Госиздат, 1924. Цит по: Лермонтов. На севере диком… Переводы. М., 2011. С. 229-230.

Сутулов-Катеринич С. Ангел-подранок. Избранное в 2-х тт. Т. 2. М.-Ставрополь, 2014. Юбилейный сборник «Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ», Ставрополь, 2014.

Смирнова Н. Поэмы, поэллады и другие формы жизни // С. Сутулов-Катеринич. Ангел-подранок. М.-Ставрополь, 2014. Т.2. С. 348.

Кремнистый путь

Пятигорск. Вид на гору Машук

Прошлое в окружает нас со всех сторон. Старинные особняки и ванные здания, старые парки и бульвары помогают окунуться во времена минувшие, правда, не столь уж давние. А вот чтобы заглянуть в самые далекие, когда город только рождался, надо отправиться в Горячеводскую долину. За громадой Театра Оперетты , в разрыве между зданиями, видна дорога, ведущая на гору Горячую. Вот ее можно смело считать свидетелем первых лет существования курорта у подножья Машука . Сегодня она покрыта асфальтом, обросла деревьями и кустарниками, окружена зданиями более поздней постройки. Но это та самая дорога, которую строили пленные поляки из наполеоновской армии еще в ту пору, когда в Горячеводской долине стояли только калмыцкие кибитки да временные балаганы. Отправившись шагать по этой дороге, забудем о приметах дня нынешнего. Постараемся видеть лишь белые известковые скалы слева и представлять, что такой же каменистой была когда-то и сама дорога.

В русском языке у слова «каменистый» есть поэтический синоним - «кремнистый». Так что о дороге этой вполне можно сказать - «кремнистый путь». И это, хорошо известное любителям поэзии, выражение тут вполне уместно. Ведь по дороге, прорубленной пленными поляками, ходил, сопровождаемый гувернанткой, маленький Миша Лермонтов - летом 1825 года, одиннадцатилетним, а может быть и раньше - шестилетним, в 1820 году. Дорога эта была кратчайшим путем от дома, где они жили с бабушкой, к источникам горы Горячей, которые помогали исцелять его детские хвори. Возможно, он еще не знал слова «кремнистый», которое мог позже встретить в пушкинском «Кавказском пленнике», но хорошо чувствовал его смысл своими маленькими ножками. А зоркий взгляд будущего поэта замечал, как светятся белые камни дороги в лучах полуденного солнца.

Исследователи стихотворения «Выхожу один я на дорогу» считают, что блеск кремнистого пути поэт заметил уже взрослым, во время одиноких ночных прогулок по дорогам у подножья Машука. Что ж, вполне возможно - он исходил немало верст по окрестностям города. И все же первые шаги по каменистым дорогам Пятигорья сделал, поднимаясь на гору Горячую.

У слова «кремнистый» есть и другие, зафиксированные в словарях, значения - «твердый», «непреклонный». А иногда его ассоциируют со словом «трудный», что очень подходит для поэта. Ведь очень и очень нелегким был его жизненный путь. И не случайно в том же стихотворении, написанном здесь, у подножья Машука, он восклицает: «Что же мне так больно и так трудно…»

Но Пятигорск приносил поэту не только боль. Здесь он испытал немало радостных минут. Его восхищали и удивительная Кавказская природа, и чистенький, новенький городок, взбегавший на склоны Машука. И живописные ландшафты вокруг, объединяющие цепь снеговых вершин на горизонте, причудливые очертания ближайших гор и громады белых скал, нависающих прямо над улицами. Его радовали встречи с друзьями, интересными людьми, прекрасными женщинами. Во всем он черпал вдохновение для лучших своих творений. Вдохновение, не раз посещавшее его в этих благословенных местах.

Для Пятигорска и пятигорчан Михаил Юрьевич Лермонтов - не просто представитель российской словесности, пусть и гениальный, но хрестоматийно вознесенный в недосягаемые выси. Нет, он непременная часть бытия города и его жителей. Все здесь соотнесено с его именем, дышит его присутствием, связано с его произведениями, где живо и выпукло представлено прошлое курортного городка. Помять о поэте и сегодня живет на старых улочках, в зеленой прохладе парков и скверов. И в белых скалах у старой дороги на гору Горячую, которая своим полуденным свечением предвосхитила для юного Мишеля таинственный блеск кремнистого пути позднейших ночных прогулок.

Я рано проснулся, так рано, что свет в комнате был неясный, неуверенный, – и я успел услышать шорох удалявшихся ночных теней.

Я не выношу этих молчаливых серых фигур, которые всегда шелестят складками своих покровов. Но они постоянно попадаются мне на глаза то ранним утром, как сегодня, – то в сумерках, когда человеческая душа раскалывается на множество зеркальных кусочков и когда каждый осколок колет мозг и сердце.

Я знал, что сегодня со мной должно случиться что-то неприятное, что-то похожее на укол отравленной иголки.

На дворе стояла осень, ежегодная странная болезнь, которая заставляет природу, эту роскошную женщину, плакать в истерике раздражающими слезами.

Ах, эти осенние дни с их непонятными тонами, написанными сепией и желтовато-зеленой краской! Куда девалась сочная медянка и горячее золото?

Идешь по улице, а кругом увяданье и слезы и эта чувственно-податливая осенняя влажность. Еще немного осеннего солнца – и ты уже не уйдешь от этой пьяной слабости, тоски и невольного, но тягучего сочетания с природой, когда ты отдаешься сладкому томлению, замирая весь, как звучащая струна.

И чудится, что везде, во всех этих огромных домах, в которых – должно быть – много комнат с ласковыми коврами и тяжелыми молчаливыми портьерами, совершается что-нибудь тайное и соблазнительное.

Однако, что мне до этих соблазнительных тайн? Мои нервы танцуют какой-то бесовский танец. Вероятно, они все спутались и бегут беспорядочно к моему мозгу с визгом и стоном. Немудрено, что во мне такой хаос и каждый звук вызывает ряд нелепых красочных впечатлений, а каждый красочный тон влечет за собою особое сочетание запахов.

Внутри меня рождается какой-то зеленовато-коричневый осенний крик.

Я шел по улице мимо большого зловещего здания, кажется, биржи. Помню влажную стену, эти огромные, серые камни, а под ногами мокрый асфальт.

Сердце мое стучало неравномерно и пугливо и напряженно ожидало чего-то неизбежного.

И это ожидание перешло предельную черту, превратилось в какую-то странную лихорадку.

Я не мог сидеть дома, где все было полно воспоминанием об этих шуршащих существах, и я целый день бродил по городу и ездил на трамвае, жадно прислушиваясь к нестройному хору камней.

Обедал в маленьком ресторане на набережной и видел из окна вереницу белых пароходов, которые ждали с нетерпением полночи, когда разведут мост и позволят им плыть дальше под торжественную музыку звезд.

Я пил пиво, золотое пиво, от которого у меня по сердцу пробегает тень. И пока пиво шумело у меня в голове, я не чувствовал тревоги, но часов в шесть речной воздух отрезвил меня и тревога опять заколола мне грудь.

Потом на маленьком пароходике я переправился на тот берег и там до восьми часов ходил по пассажам, разглядывая пеструю публику в надежде встретить кого-то знакомого.

Около витрины японского магазина стоял молодой человек в поношенной куртке и смятой шляпе. Этот юноша был удивительно похож на меня, когда мне было лет двадцать пять и я учился в университете.

Мне хотелось подойти к нему и предложить золотого пива, потому что я вспомнил свою молодость, но он ушел куда-то и я не знал, куда он ушел.

Тогда я пошел один в пивную и пил там до тех пор, пока мысли не устроили в моем мозгу хоровода. А потом на улице все было непохоже на будни, все было очень интересно: и огни фонарей, которые кое-что знают; и бледная дама в черной шляпе со страусовым пером; и лиловый гранит, холодный гранит лилового цвета…

Шли торопливо люди, закутанные в черное, и казалось, что у всех скрыты под полою предательские ножи с жадным лезвием.

И я крикнул громко:

– Скорей же, скорей!

И вздрогнули карнизы и луна. Все закружилось. Мой крик был дерзок и вызывающ. Ко мне бежали какие-то люди, махая длинными темными руками, но я быстро перелез через перила и стал спускаться по скату к реке, где над водою мелькали огни – красные, голубые и лиловые…

Мои ноги скользили по смятой траве, а наверху, прямо перед моими глазами, сверкали зигзагами странные полосы яркого света.

Внизу вздыхала вода и что-то упрямо стучало о деревянные сваи. Это – лодка, темная, как ночь, и сильно пахнущая смолой.

Около сваи на берегу, в грязи сидела маленькая девочка в лохмотьях.

И на правом плече у нее было большое зеленовато-белое пятно; должно быть, луна случайно мазнула эту жалкую фигурку своим лучом.

– Направо он пошел, говорю я тебе! – ворчал сердитый сиплый голос.

И кто-то злобно отвечал:

– Молчи, Адам! Идем за угол. Сам видел.

И тогда я засмеялся:

– Ха-ха-ха!

Вот я опустился на землю и сел рядом с девочкой, с маленькой, худенькой девочкой, у которой дрожали плечи. И у меня на левом плече появилась зеленовато-белое пятно.

Не знаю, задремал я или нет; не знаю, был ли то сон; мне казалось, что все отделилось от меня и ушло и я остался один и только тоненькая ниточка привязывала еще меня к этому большому и тяжелому миру, на который можно опереться. И вдруг, как ракета, взвилась и вспыхнула у меня в мозгу мысль: и весь мир держится на ниточке!

И тотчас ужас, холодный и влажный, подполз ко мне и обнял мои ноги.

Было так, как будто я стою в черной амбразуре на высокой башне, а внизу у ее фундамента плавает густой, липкий мрак. Кто-то вынул у меня из груди сердце и вложил в меня маленькую летучую мышь.

Я сделал страшное усилие и у меня из глаз брызнули слезы; я пополз кверху по скользкой траве. А когда дотронулся, наконец, своей дрожащей рукой до холодных перил, из груди моей с шумом вылетела летучая мышь и кто-то снова торопливо вдвинул мне в истерзанную грудь теплое трепещущее сердце.

Я стремглав бросился бежать вдоль узкой улицы, – и высокие здания справа и слева шатались и сдвигались, стараясь меня раздавить, но я выскользнул из их каменных лап, повернул за угол и очутился рядом с моим домом.

В темных сенях я сразу почувствовал запах человеческого тела. Но никого не было внизу, рядом со мной. Я тщательно ощупал рукой все углы и стены: очевидно, он стоял на верхней площадке. Тогда пришлось подняться кверху по железной лестнице, которая всегда гремит и гнется под ногами, как крыша. Дверь квартиры была отперта. На полу в передней валялось платье квартирной хозяйки.

Тогда я крикнул:

Она выбежала, косматая, в ночной коротенькой и грязной юбке и захныкала над платьем.

В самом деле, какой ужас. Был вор и украл пальто ее сына, новое теплое пальто.

Я засмеялся:

– Ха-ха-ха! Я видел вора. Он стоял на верхней площадке и дрожал от страха. Я слышал запах человеческого тела и чувствовал чью-то дрожь.

Тогда хозяйка неистово закричала и замахала костлявой рукой.

– И вы не задержали его? Ступайте, ступайте скорей…

– Ловить вора? Ну что ж, я готов. Я люблю травлю. Сейчас травили меня, а теперь побегу я и буду свистать.

И я побежал, задыхаясь от смеха. В сенях я наткнулся на какой-то узел и чиркнул спячкой. Это вор оставил свою куртку. Где я видал эту куртку?

Я бросился направо за угол и наткнулся на маленького человека, который, очевидно, направлялся к нашей квартире, чтобы захватить куртку, которую он, бедняга, забыл. Я сразу узнал его по запаху.

Тогда я схватил за рукав мою добычу.

– Ха-ха-ха! Куда ты девал пальто, любезный? Куда?

И я корчился от смеха и непонятные ненужные слезы ползли по моим щекам.

Вор не бежал от меня, но как-то странно топтался на месте, топорщил руки и пожимался от сырости, потому что на нем был надет один только рваный, тоненький пиджак.

– Ба, да это тот самый молодой человек, который стоял у витрины японского магазина!

Я опять хотел предложить ему золотого пива. Как бы славно мы с ним выпили, поели бы раков, согрелись бы в уютной пивной… Как он похож на меня!

Но уже было поздно. Двое мужчин, огромных мужчин с бляхами, вынырнули из мрака и схватили вора за шиворот.

– Куда ты девал пальто? – хрипел один низким раздавленным голосом.

– Куда? Га-га-га… Куда?

– Да ей-Богу же не брал! Ей-Богу не брал. Я вот сам потерял куртку… Там, в сенях.

И воришка показал рукой на нашу дверь.

А из двери выскочила хозяйка и протягивала его куртку.

– Вот она! Вот… Твоя?